— Картечь, — сказала Коломойцева. — Стреляли с близкого расстояния.

Еще раз внимательно осмотревшись по сторонам, Фалинов подергал дверь, негромко постучал.

— Не стучи, не откроют, — послышался слабый голос. — Сюда иди, а то сам не вылезу.

От неожиданности Сергеев резко обернулся: голос всходил то ли из груды дров, то ли из поленницы с бойницами.

— Василий Митрофанович! — окликнул он. — Ты ли это? Почему не выходишь?

— Зацепил, гад, из нагана, самому не выбраться, — послышался слабый голос. — А я чую, машина подошла, думаю: «Свои или не свои?» Вижу, вы ходите, а сказать не могу, спазма горло схватила…

Сергеев и Фалинов обошли поленницу, за которой оказался вырытый в полный профиль окоп с накатом из бревен из осокоря и даже земляной лежанкой, устланной метелками камыша и сеном. Поверх настила на старой парусине, брошенной на лежанку, сидел, подложив под локоть свернутую фуфайку, сторож рыбацкого стана Колотов. В другой руке он все еще держал двустволку.

Фалинов и Сергеев осторожно помогли ему выбраться из окопа, заметив, что в окне хаты появилось на мгновение бледное, с перепуганными глазами женское лицо.

Дверь распахнулась, из хаты, с опаской оглядываясь, вышла Зинаида Ивановна Гриценко, с аханьем и причитаниями бросилась к приехавшим:

— Ой, боже ж мой!.. Глеб Андреевич!.. Родненький!.. Та он же ранен! — она бросилась к Колотову. — Та я ж ему кричала: «Василий Митрофанович, иди в хату!» А он на меня: «Цыц, баба! Сиди и не отпирай никому, а то и тебя пристрелю!»

— А ты и послушалась, — упрекнул ее Сергеев. — Вон он сколько крови потерял!..

Фалинов уже разматывал окровавленные тряпки, которыми были забинтованы голова и грудь старика, Коломойцева принялась ему помогать.

— Что ж ты, Василий Митрофанович, — сказал Сергеев, — с таким серьезным ранением и в окопе своем остался? От потери крови мог и на тот свет уйти.

— Он того и ждал, чтоб я в хату пошел, — возразил старик. — Когда ему из двух стволов картечью шарахнул, и то норовил до стрехи дотянуться, камыш запалить.

— Товарищ старший лейтенант, здесь аптечка, индивидуальные пакеты, — водитель протянул Сергееву санитарную сумку.

— Кто «он»? — спросил Сергеев у Колотова. — И еще скажи, у тебя ли Евдокия Ивановна?

— Здесь Дуня, в доме… — ответила Зинаида Ивановна. — Ножом ее этот аспид полоснул, а потом стал в дверь стрелять, когда изнутри заперлись. Митрофаныч его из окопа отогнал из ружья. Ну Федор-то как заорет, как заматерится по-черному! Давай палить из нагана кругом себя, то в дверь, то в поленницу. Если бы не темновато было да не влепил бы Митрофаныч ему заряд картечи, всех бы тут поубивал и хату бы сжег!.. Мы с Дуней кричим: «Давай, дед, в курень, перевяжем тебя, закроемся!..» А он нам: «Не смейте открывать и не высовывайтесь! Вернется, гранату кинет в окошко, всех поубивает!.. То, что Дуня с хутора убежала, — ему крышка!» Мы и сидим, не знаем, чего делать…

— Вы не сказали, кто «он»? — еще раз спросил Сергеев. — Почему «Федор»?

— Ну Федор Коршунов, Дунин ухажер, — ответила Зинаида Ивановна. — Ой, да ничего я и говорить не хочу! Сколько сестре талдычила: «С кем спуталась!..» Пусть сама рассказывает!

— Иди, Глеб Андреевич, в хату, мы с Николаем тут покараулим, — сказал Фалинов.

Старика внесли в мазанку, положили на топчан у боковой стены. В другом углу были устроены широкие нары с роскошным по военному времени ложем-постелью, видимо из хозяйства перебравшейся сюда Зинаиды Ивановны: байковые одеяла с пододеяльниками, простыни, настоящие подушки.

На подушках полулежала младшая сестра Гриценко в просторном цветастом халате, под которым в разрезе воротника виднелась забинтованная грудь. Бледная, потрясенная событиями последних суток, Евдокия приподнялась на своем ложе, но Сергеев жестом приказал ей лежать и не двигаться. Она послушалась, дрожащей рукой разглаживая на пододеяльнике мелкие розовые цветочки.

Эксперт Коломойцева заглянула в мазанку, жестом вызвала Сергеева.

— Напавший на стан потерял много крови, — сказала она, — едва ли может далеко уйти, тем и опасен…

— Рассиживаться на стане не будем, — сказал Сергеев. — Уточню кое-что у женщин и пойдем в преследование. — Тебя прошу остаться здесь, с ними.

Вернувшись в хату, Сергеев присел с краю нар, показал младшей Гриценко взятую из архива управления фотографию Кузьмы Саломахи анфас и в профиль. С фотографии смотрел из-под низкого, как у гориллы, лба мрачного вида мужчина, и правда, как из амбразуры, по выражению начальника склада в Бекетовке. Суть характера выражали тяжелая нижняя челюсть, вертикальные складки у рта, плотно сжатые в узкую полоску губы.

— Его вы назвали Федором Коршуновым?

— Ну да, он… А откуда у вас фото? Так он, значит, у вас числится?..

— Числится… Можете ли говорить?

— Раз приехали, значит, надо.

— Рассказывайте, время дорого.

— Счас…

Она сморщилась, прижала ладонью верхнюю часть груди, извиняющимся тоном сказала:

— До сих пор колотится… От самого хутора, считай, пять километров бегом летела. Уж думала: «Все, спаслась!» Нет, настиг, окаянный, возле самой двери ножом ударил.

— Стрелять-то, наверное, рискованно было? — спросил у старика, войдя в хату, Фалинов. — Мог ведь и женщин картечью уложить?

— Мог, конечно, — согласился Колотов. — А куда денешься? Не стрелял бы, этот бандит всех бы порешил. Кабы не бабы, не промазал бы, уложил наповал, с такой-то близи. А так — заряд краем прошел, — удрал, подлюга!..

Теперь, когда сняли с него ответственность за жизнь двух приютившихся на стане сестер и за свою собственную, у старика словно отпустило напряжение последних недель, и Сергеев понял, что давно уже Василий Митрофанович знал — придется встречать на стане непрошеного гостя, может быть, даже догадывался, кого именно, потому и ночей не спал, дежурил в своем окопе…

Ответив Фалинову, Колотов прикрыл глаза, отрешившись от всего окружающего, предоставив говорить женщинам, а приехавшим начальникам разбираться в происшествии, случившемся на рыбацком стане.

Время действительно было дорого, но и уезжать нельзя, не закончив разговор.

— Начнем по порядку, — сказал Сергеев, обращаясь к Евдокии Гриценко. — Кто бандит и откуда он взялся?

— Да, Федор Коршунов бандит, — пряча смущение и вытирая платком глаза, ответила Евдокия. — Чего уж теперь… Прятался где-то в пойме, приходил ночами, когда раз в неделю, когда два, продукты брал, на зиму собирался в дом, в подпол, перейти, угрожал, что убьет, если скажу, я и молчала… А нынче пришел к нему ночью этот, толстый такой, с белыми глазами, и говорит…

— Посмотрите внимательно, — остановил ее Сергеев. — Этот приходил? — он показал фотографию Борова.

— Ну да, этот… Дружки они, что ли? Один веревку мылит, другой шеей крутит — такие дружки… Часов около двух ночи слышу, вроде кошка в окно скребет… И ведь выследил, когда прийти, Федор только заявился — три дня не был, — он тут как тут. Ну, я открыла, Федор вышел и на гостя волком: «Ты что, завалить меня хочешь? Зачем сюда пришел?» Тот говорит: «Башли [9] от Рынды принес, его Маруха все отдала, и от Хрыча тоже. Все теперь!.. Вот еще записка, вроде чертеж какой…» Ну, Федор не верит. Показывай, говорит, сам чего-то все раздумывает. Спрашивает: «Кто еще видел, когда деньги отдавала?» Этот, толстый, отвечает: «Хрящ видел. Как поглядел, в баржу завалился, на левый берег одним духом махнул». Федор деньги посчитал, говорит: «Все верно». А тот, что пришел, завидует: «Экая прорва башлей! Куда столько девать будешь?» Дескать, дай и мне маленько… Федор отвечает: «Есть тут одно место, там надежно… И тебе туда надо, на хуторе оставаться нельзя — кругом люди…» А сам незаметно гирю в карман, что каждый раз брал, когда ночами уходил… Вышли они, я так и обомлела, поняла, куда он его повел. Сижу и думаю: «Сейчас за мной вернется». Давно уже решила: будет подходящий случай, надо бежать, да все откладывала: дом жалко, хозяйство… Опоить бы его, думаю, окаянного, самогоном, уйти к Зине. Как на грех, нигде не могу самогону достать. А тут уж прихватило — не до раздумий… Он еще в дверь заглянул, не ушла ли я. В упор глазами сверлит, приказывает: «Сиди… Пойду погляжу, нет ли кого». А гиря у него в ватнике карман оттягивает… Только он вышел, я в чем была выскочила и на рыбацкий стан к Митрофанычу бегом… Слышала, как Федор к дому вернулся, увидел, что меня нет, зовет: «Дуня! Дуня!» Я молчу, припустила еще шибче… Может, и ушла бы, да в конце хутора собаки залаяли. Понял он, куда я нацелилась, и за мной… У самой хаты Митрофаныча догнал, сволочь, Зина уж и дверь открыла, повернулась я к нему, крикнула: «Федя, что делаешь!» Он — ножом!.. Ну тут Митрофаныч подоспел, не дал зарезать: как пальнет из ружья, я — будто сноп подкошенный на землю, больше ничего уж и не помню…